Сердце матери
Прошла неделя с того времени, как Клава вернулась в Остров. Евдокия была безмерно рада приезду дочери и всячески старалась угождать ей, следила за каждым её движением, за каждым словом и даже за каждым её взглядом. И чем больше она наблюдала за Клавой, тем больше зарождалось в её душе тревожное чувство. Сомнения беспокоили Евдокию. Клава очень изменилась, стала другой, молчаливой и недоступной. Из дому Клава выходила редко. Единственное место, где она бывала, был берег Великой. Евдокия иногда просила её прополоскать бельё или принести воды. А дома Клаву было не видно и не слышно. Она ходила тихо, разговаривала тихо, больше молчала. Сядет у окна, на лавку, и - молчит. Почему молчит? - мучилась Евдокия. Сидит, смотрит в окно и странно так, тяжко молчит, о своем думает. О чем?
- Доченька! Схожу я на базар. Может, творожок раздобуду. Давно мы с тобой вареники из творога не лепили, - говорила Евдокия, давая понять Клаве, что уже утро и пора вставать.
- Хорошо, мама, - ответила дочь. - Иди. Я обед приготовлю.
Взяла Евдокия палку и пошла по городу. Те же улицы, падающие с окраин вниз к Великой; те же дома под железом и черепицей, те же липы и клёны в городском саду.
- Все как было! – горько покачала головой Евдокия. – Все как было.
А хозяин в городе – немец.
Тяжко на душе у Евдокии. Вот и Клава приехала, а радости мало. Мимо неё прошли несколько знакомых. Она окликнула их, но они не обернулись. Тяжко не только Евдокии. Все люди страдают. Они избегают встреч, не хотят видеть друг друга.
Идет Евдокия по городу, стучит её палка о камни тротуара, будит воспоминания. Бывало, здесь, на площади, шумели горячие митинги. Кумачовые полотнища трепетали на ветру. С утра город расцветал флагами, знаменами, плакатами. Со всех сторон к площади тянулись колонны празднично одетых людей. Первый секретарь райкома Туманов громко говорил с трибуны, жестикулируя руками. Пионеры повязывали старым большевикам галстуки. Комсомольцы проходили стройными колоннами и пели «Паровоз», «Взвейтесь кострами». Духовой оркестр пограничников играл марши. Впереди колонны шагала её дочь Клава Назарова. Когда же кто-то сбивался с ноги, Клава задорно командовала: «Эй, кто там шагает правой?», и ребята хором отвечали: «Левой, левой, левой!» А вечером в парке были народные гуляния, над мостом взвивались ракеты, и цветные блики отражались в реке.
Нынче все стихло: задавили песню, расстреляли смех. Воспоминания – единственное живое, что осталось здесь.
Евдокия не заметила, как забрела на базар. До войны здесь скрипели телеги, мычали быки, ржали лошади, суетились, толкались люди. Телеги были загружены мешками с зерном, овсом и овощами. На прилавках пластами разложено теплое дымящееся мясо, в рыбном ряду в плетеных корзинах - утренний улов: били хвостами щуки, караси, карпы, плотва. Молочницы в белых халатах зазывали людей купить парное молоко, творог, сметану. Продавец игрушек на все лады пробовал свои свистульки. Рядом сидел слепой гармонист, широко растягивал меха и громко пел: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в тайге...» - незатейливая музыка вплеталась в базарный гам, покрывала все шумы, голоса, свисты, скрипы, гогот гусей и оголтелый крик петуха. Без гармониста и петуха нет базара.
Сейчас покупать было нечего и не на что. Мясо и рыбу если и продавали, то по-тихому, из-под полы, иначе «стражи порядка» отберут и конфискуют на «военные нужды». У редких телег стояли понурые очереди: постаревшие, осунувшиеся женщины в стоптанной обуви, небритые мужчины, старики, обросшие седой щетиной. Здесь зерно продавали стаканами, картофель - штуками, сахар - кусочками, горькою мерою нищеты.
Евдокия зашла в молочный ряд. После долгих переговоров и пререканий все-таки выторговала полкило творога. На сметану даже смотреть не стала.
- Евдокия Федоровна! – раздался за спиной знакомый голос.
Евдокия повернулась и ахнула.
- Милочка! Господи праведный, - перед ней стояла Мила Филиппова и улыбалась. - Ты вернулась?
- Да, я уже в Острове. Вот зашла на базар, чтобы купить Инночке молочко. А Клава, что с ней?
- Клава тоже вернулась. Сидит дома и переживает, про тебя накануне расспрашивала.
- Евдокия Федоровна! Я оставила Инночку одну дома. Мне пора. Передайте Клаве, жду её вечером.
- Хорошо, иди, Мила. Я передам.
Евдокия шла по базару и представляла, как обрадуется Клава. Надо же, Мила вернулась. Лучшая подруга. Её то как раз Клаве и не хватало.
Вдруг за спиной Евдокии, в глубине базара, кто-то исступленно крикнул: «Облава!!!» И всё всполошилось, заметалось вокруг. Мимо неё побежали люди с искаженными от ужаса лицами.
Евдокия тоже направилась к выходу, но шла очень медленно, опираясь на палку. Болели ноги, болело все тело, болела душа. Её толкали, но она держалась и боялась упасть под ноги испуганной толпе.
Прогремели выстрелы. Страшно кричала какая-то женщина. Над базаром низко и тревожно летали галки. Схваченный полицаями парень бился в железных лапах, не веря ещё тому, что схвачен. Он рвался из цепких рук, молча и исступленно, скрипел зубами, все его худое тело кричало, выло и рвалось на свободу. Его били зло, ожесточенно, а он все рвался, все не верил, что это конец. И вдруг, обессилев, обмяк и затих. В последний раз обвел парень страстно-тоскующим взором вольный мир юности. Все было кончено для него. Теперь Германия, каторга и, вероятнее всего, смерть.
А мимо Евдокии все бежали и бежали охваченные ужасом люди. Евдокия тянулась за ними, пока не попала в какую-то подворотню.Там столпилось много людей. Все они тяжело дышали. Кто-то сказал со злостью:
- Оружие бы нам! Винтовки, автоматы.
- Ничего! - отозвался другой голос. – Они еще ответят. Они ещё умоются кровью.
С трудом добралась Евдокия на улицу Набережную, к своему дому. Клава встретила её, усталую и больную, на пороге квартиры, помогла раздеться, посадила за стол.
- Я приготовила супчик. Буду сейчас тебя кормить, мамочка, - хлопотала возле стола Клава.
- Не хочу есть, доченька. Я лучше лягу.
- Что случилось, мама? Тебе плохо?
- Возьми в сумке творожок, вечером буду лепить вареники. Вот отдохну немножко, и за работу, - устало ответила Евдокия.
- Ты что-то не договариваешь, мама?
- Это правда, доченька. Я видела Милу Филиппову, разговаривала с ней на базаре. Она в Острове. Ждет тебя сегодня вечером.
Клава обняла мать, просияла лицом от счастья, начала взволнованно ходить по комнате и, как заклинание, что-то шептать. Все эти дни оккупации Клаве очень не хватало Милы. Она только сейчас начинала понимать, какую роль в её жизни играла подруга. Сколько они вместе пережили радостей и невзгод, сколько помогали друг дружке, сколько вместе мечтали, верили, ждали и надеялись на лучшую жизнь. Но началась война, и многие мечты и ожидания остались несбыточными. Мила и только Мила может понять то состояние, в котором находилась Клава.
Мила Филиппова жила в небольшом домике недалеко от школы. Клава привычным движением руки нащупала щеколду в двери, миновала полутемные сени и вошла в комнату.
Подруга в легком цветастом платье стояла и смотрела в окно. Круглолицая, со стрижеными темными волосами, спадающими на лоб, с приятной улыбкой, она светилась добротой, чем всегда притягивала к себе сверстников. Многие из ребят были влюблены в неё. Но в семейной жизни Миле не повезло. К началу войны она осталась одна с трехлетней Инночкой. Эти трудности и невзгоды не сломали Милу. Оставшись с ребёнком на руках, Мила смогла сохранить и свойственную ей теплоту души, жизнерадостность и отзывчивость.
Скрипнула половица, Мила повернулась и увидела Клаву. В едином порыве они шагнули друг к другу и, обнявшись, обе заплакали.
- Кто мог подумать, что вот так встретимся? – словно роняя слова, сказала Мила. – Война, разруха, горе и страдания людей.
- А слезы колосом не всходят, - поддержала её Клава. – Так ведь учил нас Антон Быстров на уборке урожая.
Они сели за стол, смотрели друг на друга и молчали.
- Где сейчас Антон? – спросила Мила.
- В Сошихинских лесах, в партизанском отряде, - ответила Клава. – Люди поднимаются на священную борьбу. Пришло и наше время, Милочка! Бороться и звать на борьбу других. Знать бы, где сейчас наши ребята? Кто отважится из них пойти на смертный бой?
- Сегодня на базаре была устроена полицейская облава, - сказала Мила. – Я видела, как полицаи схватили Колю Трофимова, связали его, и били изверги, очень сильно били. Затем потащили в полицейский участок.
- Чем не угодил Коля оккупационным властям? - с возмущением спросила Клава.
- Говорят, Трофимов повредил с десяток немецких автомобилей. Он смастерил узкую заточку из штыка и проколол ею автомобильные скаты.
- Сволочи! – с нотками раздражения выпалила Клава. Все, что постепенно накапливалось в её душе, вдруг вырвалось наружу неукротимым желанием мести, стремлением самой, своими руками уничтожать врагов. - Этого я больше всего боялась, - продолжала она. - Наши ребята ещё совсем юные, неопытные, сверхактивные. Они больше руководствуются чувствами, чем разумом. Так фашисты поодиночке переловят и погубят их. Нам нельзя медлить, Милочка!
- Что будем делать, Клава?
- Я была в Сошихино, - таинственно ответила Клава. - Встречалась с товарищем Седым.
- Кто такой Седой?
- Это партизанское имя Юрия Петровича Князева, секретаря нашего райкома партии. Седой - командир партизанского отряда «Пламя». Встречалась я и с Антоном Быстровым. Они очень рассчитывают на нас. До Острова почти пятьдесят километров, местность безлесная, и партизанам на этом участке действовать очень сложно. Вот мы и должны быть и разведкой, и агитаторами, и бойцами в городе Острове.
Клава говорила тихо и быстро, будто боялась упустить самое важное и главное.
- Седой считает нас передовым разведывательным партизанским отрядом в тылу врага. И первое, что нам надо сделать, создать штаб, боевое руководящее ядро нашей подпольной комсомольской организации. Давай подумаем об этом и все обсудим, Мила!
За окном начало темнеть. Мила задернула занавеску, зажгла свечу. Подруги после долгой разлуки, наконец, встретились. Они ещё не знали, что их ждет впереди, какие испытания лягут на их хрупкие плечи. Им было что обсудить в этот вечер.
Продолжение следует.