НОВОРЖЕВ – мой городок
ВОЙНА
Хорошо помню тот день, когда началась война. Мне было всего пять лет. День был жаркий и солнечный. Мы уже жили в другом доме, в бараке на берегу Канавки, потому что папа был тогда исключен из партии и посажен в тюрьму. Из репродуктора послышался какой-то треск, и незнакомый голос стал что-то говорить. Люди останавливались, раздавались крики, плач – народ услышал слово «война». Сразу стали образовываться огромные очереди у магазинов за солью, мылом и спичками. Мама покупала хлеб и сушила сухари. Я во дворе объясняла ребятам, что такое война: это когда не будет соли, спичек и мыла. На телегах уже везли раненых, люди рыли окопы у своих домов. Жители нашего барака вырыли окоп на берегу Канавки.
Началась эвакуация. Для нас мест в автобусе с папиной работы не хватило по известной причине – папа сидел в тюрьме. Но потом в автобусы стали сажать всех. Из магазинов выносили оставшиеся продукты и ставили их возле, помню много ящиков с яйцами. Мама набрала их целую сумку, и мы долго ели одни яйца. Мы проехали километров тридцать, а вокруг уже были немцы, и мы вернулись обратно в Новоржев.
Как-то в конце июля – начале августа мы гуляли с ребятами во дворе. Хорошо помню, что было солнечно и тепло. Вдруг мы услышали какой-то необычный шум на улице. Всей гурьбой мы побежали со двора. На мост через нашу Канавку въезжали немецкие мотоциклисты. Они ехали уверенно и спокойно. Кто-то из взрослых закричал, что это немцы. Мы бросились в барак с криками: «Немцы!» Мама с братом и сестрой выскочили из дома, но немцев на мосту уже не было, их моторы трещали где-то впереди на Исполкомовской улице. Сейчас я понимаю, что мы свернули налево и по улице Володарского выбежали на Некрасова. Все бежали к кладбищу, где шли наши отступающие войска. Вся дорога была запружена солдатами, что-то везли лошади. Мы вместе с нашими частями покидали Новоржев.
Мама успела взять с собой только сухари. Мы бежали по полю рядом с дорогой. Немецкие самолеты летали очень низко, но мирное население не бомбили. Первой жертвой, которую я увидела, была лошадь, она погибла у меня на глазах от немецкой пули. Самолеты никто не сбивал, и они стреляли и стреляли в наших солдат. Уже ночью мы добежали до деревни, которая называлась Гускино. Потом выяснилось, что мы с нашими частями прошли от Новоржева 15 километров. Наши солдаты тоже остановились в Гускине.
Жители деревни безоговорочно пускали к себе беженцев. Нас приютила семья, если я правильно запомнила, Ананьевых. Постелили нам на полу, но не обошлось без курьеза, и мы в мирное время вспоминали это со смехом. Когда стали засыпать, а хозяева тоже спали в комнате вместе с нами, моя сестра с криком вскочила с пола и закричала, что не будет спать, а будет сидеть на лавке. Оказалось, на нее с потолка падали тараканы. Я не знала, что это такое, и спросила маму: «А тараканы такие же страшные, как немцы?» Мы все представляли немцев с какими-то нечеловеческими лицами.
Наши войска оставались в Гускине несколько дней, и мама с другими беженцами ходила за едой к солдатским кухням. Потом солдаты покинули деревню и отступали дальше, а мы стали жить в деревне. В Гускине было 14 дворов. Все мужчины из деревни были забраны в армию, но наступали немцы быстро, весь Новоржевский район был захвачен, мужчины вернулись домой. Колхозные поля стояли неубранные, их разделили между колхозниками, и уже каждый убирал свою полосу.
Моя мама родилась и выросла в деревне: могла жать, косить, пахать, обращаться с лошадью. Как мы жили в деревне? Брат Саша стал пасти деревенское стадо, мама работала у колхозников и брала меня с собой – нас кормили. На второй год нам тоже выделили полоску земли. Мама вместе с сестрой Нюрой ее обрабатывала, а лошадь ей давали на день за работу на кого-нибудь в качестве оплаты за труд. Наша хозяйка, Татьяна, крестила меня в церкви д. Барута. Папа, будучи коммунистом, не разрешал меня крестить. Для коммуниста это было невозможно: исключали из партии, увольняли с работы. В крещении меня, Майю, назвали Марией, и я хорошо помню это крещение.
В Новоржев ходили менять какие-то сельскохозяйственные продукты на соль и спички. Вместо сахара давали сахарин (горько-сладкий порошок).
Однажды мама вернулась из Новоржева с двумя буханками светло-серого хлеба. Возвращаясь из Новоржева, увидела двух немцев, которые ехали на повозке, запряженной лошадьми. Один из них закричал ей: «Матка, ком, брот, киндер». Вот эти слова она нам и передала: мать, хлеб, дети. Немцы дали ей хлеб. Были и такие немцы. Но не всегда она возвращалась радостной. Однажды, когда она была на рынке в Новоржеве, подъехали две машины с немцами. Они окружили весь рынок и погнали народ к центру города. Оказалось, они поймали несколько наших партизан, и гнали народ, чтобы люди видели, как будут их вешать. Среди них был друг нашей семьи Катин. Его могила сейчас находится в центре города. В нашей деревне немцы не стояли, но постоянно приезжали к старосте и требовали собирать для них продукты.
Заодно отбирали домашний скот на мясо, муку… Очень любили наше русское сало и яйца. Так и говорили: «Матка, сало, яйки!» У нас тоже отобрали поросенка, а мама его купила, когда собирали урожай с нашей полосы, но съесть его не удалось.
Дядя Проня и партизаны
Старостой в нашей деревне был дядя Проня, фамилии его не помню. Он сильно не злобствовал, знал, как обращаться и с немцами, и с партизанами.
Старост, которые очень злобствовали над населением, партизаны расстреливали. Помню такой случай: идем мы с мамой с поля, а нам навстречу дядя Проня. Маму мою звали Елена, но по-домашнему все звали Лёлей. Так вот дядя Проня и говорит: «Лёля, из комендатуры опять пришел приказ дать список семей, в которых мужья – коммунисты». По таким спискам немцы забирали из деревни детей с матерями и расстреливали. Мама сказала: «Проня, ты же знаешь, что его выгнали из партии и посадили». Дядя Проня почему-то засмеялся и сказал: «Да, знаю, знаю». Так наше горе спасло нам жизнь. А ведь когда папу посадили, мама очень плакала, но один папин работник сказал ей: «Не плачь, все, что делается, – все к лучшему». У нас так и случилось.
Опять возвращаюсь к дяде Проне. Помню, у него было много ульев. Когда он качал мед, то наливал целый таз и ставил во дворе для деревенской детворы. Мы бежали со всей деревни с ложками и куском хлеба к нему во двор: ели досыта.
Спать все ложились очень рано, так как вечерами можно было зажечь только лучину, керосина не было. Наступала ночь: кругом тишина и темнота. И вдруг начинали лаять собаки, а собаки были в каждом дворе.
Мы подбегали к окнам: в деревню въезжали партизаны, все они были в тулупах, сани быстро неслись по деревне. Однажды они постучали и к нам. Мы тогда жили в домике на окраине. Дом был обгоревший снаружи, без хозяев, а с нами жила еще семья из Ленинграда: дедушка, две его внучки моего возраста и взрослая дочь. Партизаны вошли в дом и стали светить фонариками. Фонариков мы в жизни не видели, и мама стала подставлять лучину, чтобы поджечь от фонарика. Они смеялись. Один вопрос, который взрослые всегда задавали партизанам: когда нас освободят от немцев? Они отвечали обычно: «Потерпите, милые, мы за вас отомстим!» Утром у всех нас настроение было радостное.
Однажды зимой кто-то из деревни поехал в лес за дровами, но приехал без дров и очень испуганным. За деревней он увидел обгоревшую немецкую машину и убитых немцев. Все знали, что немцы жестоко расправлялись с теми жителями деревни, в которой это происходило. Деревню сжигали дотла, иногда вместе с жителями, или расстреливали их. Мама и другие женщины раскидывали за деревней всякую домашнюю утварь, боясь, что если деревня будет гореть, то все необходимое для жизни сгорит. Но почему-то нашу деревню фашисты не тронули.
Моя мама знала молитву, которую, как она рассказывала, нашел пастух в годы ее детства и принес в деревню (мама из Смоленской области). Эта молитва стала нашей семейной молитвой, я ее запомнила лет с шести. Кончалась она такими словами: «Кто молитву эту знает и три раза читает, тот спасен бывает. Первое дерево – кипарисовое, второе дерево – истинное, третье дерево – вышнее от огня, от пламени, от воды и потопа, от лихого человека, от напрасной смерти…». Мама утверждала, что нашу деревню не тронут. Решили идти с иконой вокруг деревни, и мама читала эту молитву. Нашу деревню не сожгли.
А вот еще страшный эпизод из той жизни. Страшным он мне кажется и сейчас, когда я уже мама, бабушка и прабабушка. Только сейчас я понимаю, что вынесли наши дорогие мамочки, когда они стояли на коленях и целовали руки и сапоги полицейских, которые собрали всех детей в деревне и намеревались стрелять каждого пятого ребенка, если они не скажут, куда спрятали двух наших пленных. Я помню этот день. Было пасмурно, дождливо, была осень 1941-го или 42-го года. Не помню, чтобы кто-то из детей плакал. Очевидно, мы не знали, что с нами собирались сделать. Наши пленные, услышав крики и плач, сами вышли из своего укрытия: они прятались за домом, а рядом стояли высокие колья, переплетенные плетьми гороха.
Один из полицейских вытащил кол из изгороди и стал им бить по головам пленных. Они упали, кровь текла из ушей и рта. Потом их бросили на телегу, и обоз покинул Гускино. До сих пор слово «полицейский», или как их тогда называли в народе «полицаи», вызывает у меня содрогание.
Помню, как среди немецких солдат вспыхнула эпидемия тифа. Стали забирать местных девушек ухаживать за тифозными, попала туда и моя сестра, все они тоже заболели тифом. Все наши больные были в Баруте, мама взяла меня, и мы пошли в Баруту. Нам подсказали, в каком доме они лежат. Мы увидели их лежащими на полу, остриженными наголо. Прошел слух, что немцы хотят этот дом вместе с нашими девушками сжечь, но этого ужаса не случилось: их по выздоровлении отправили на работы в Новоржев, а потом угнали в Германию. Угнали и мою сестру Нюру.
ОСВОБОЖДЕНИЕ
Шло время, и до нас стали доходить слухи, что немцев бьют на всех фронтах и скоро нас освободят. На рынке тайком кто-то разбрасывал листовки, в которых сообщалось, что скоро наступит конец фашистской оккупации. Эти листовки, рискуя жизнью, распространяли наши патриоты, которые получали эти сведения от партизан. Это очень укрепляло наши надежды на скорое освобождение и конец нашим мукам.
В феврале 1944 года Гускино было освобождено. Случилось это так.
Немцы отступали ночью. Все жители нашей деревни, у кого были лошади, ушли в лес. Был сильный мороз и большие сугробы снега. Мой брат тоже ушел в лес, а мы с мамой и ленинградская семья остались в деревне. Обозы с отступающими немцами шли ночью, и фашисты, двигаясь, стреляли по пустым домам, проверяя. Мы лежали на полу, а с противоположного конца деревни загорелся дом.
Тогда мы решились выйти из дома, спустились под горку, пока не было обозов. Но в это время обоз пошел, и мы замерли от ужаса: с горы к нам бежали немецкие овчарки. Они подбежали и остановились. Раздалась немецкая речь, видимо, звали собак, собаки побежали обратно, наверх. Так мы просидели в снегу до утра: обоз ушел, и мы вернулись домой.
Затопили чугунку (маленькую печку с трубой в окно), сидим, греемся. Вдруг открывается дверь и входят шесть немцев, какие-то замученные, злые. Показывают жестами, чтобы мы уходили из избы. Мы оделись и вышли на улицу. Мороз был сильный, но светило солнце. Рядом с домом стоял сарай без дверей и крыши, мы встали в нем. Мама вышла из сарая и вдруг закричала: «Родненькие, наконец-то мы вас дождались!» и побежала за сарай. Мы выскочили следом за нею. Вдалеке увидели солдат с красными звездами на шапках. Это была наша разведка. Собаки тащили по снегу какие-то сани, как мне казалось, в виде лодок… Пишу эти строки и плачу. Прошло столько лет, а я помню это очень хорошо. Событие это, наше освобождение, произошло 23 февраля 1944 года. И все эти годы день 23 февраля был для меня двойным праздником: образование Красной Армии в 1918 году и день освобождения Новоржева от фашистов.
Солдаты спросили, есть ли в деревне немцы. Наши ленинградцы сказали, что у нас в избе сидят немцы, сушат обмундирование. Солдаты попросили спрятать детей в сарае и вбежали в дом. Через минуту они выгнали из дома немцев раздетыми, босиком, с поднятыми вверх руками. Всех их тут же расстреляли. А после вокруг нашей деревни стало черным-черно: это бежали по снегу люди, прятавшиеся в лесу. Брат наш тоже прибежал со всеми вместе. Мы не знали, кто им сообщил, что в деревне уже наши. Угощали нас всем, чем только могли, а детям давали еще и по кусочку сахара. Постепенно деревня заполнилась нашими солдатами. Наверное, в каждой ситуации можно найти и смех, и слезы. А случилось тогда вот что: пока солдаты были в нашем доме, мама увидела на дороге что-то круглое, решила использовать эту штуку в качестве подставки под сковороду и притащила домой. Штука эта была тяжелая, и мама оставила ее на крыльце. Солдаты, увидев такое, пришли в ужас: у нас на крыльце лежала противотанковая мина.
Мальчишки были в то время в восторге от всяких гранат, патронов, которые были разбросаны повсюду. Помню страшный случай: однажды деревенские мальчишки пошли в лес, среди них был и мой брат. В лесу стояла танковая часть, и танкисты подарили ему танкистский шлем. Он радостный вернулся домой похвастаться. Но остальные семь ребят подорвались в лесу, одному мальчику оторвало голову, были страшные раны. Мы потом видели этого убитого мальчика, он лежал в коридоре…