Солженицын: трагедия триумфа
И в этом – драма Солженицына. Ведь писателем он всё же был. Не суть – каким, но вряд ли он мечтал о смерти литературы как таковой. Вряд ли он, мнивший себя новым Достоевским, мечтал о мире, в котором людям не нужен будет ни он сам, ни Достоевский.
Мы родились в мире, в котором «вначале было Слово», а книга – краеугольным камнем бытия. Мы искренне думали, что книгу может опровергнуть только книга. И что «лучше книг могут быть только книги». Нам не казалась смешной или сумасшедшей песня:
Двое суток шагать, двое суток не спать,
Ради нескольких строчек в газете…
В нашем мире книжное, газетное слово и начинало всякое дело, и заканчивало его. А как иначе? Не читать и не обсуждать прочитанное – это значит не думать!
Последующая «свобода слова» сделала то, что не смогли сделать инквизиторы и цензоры за много веков упорных аутодафе.
Биография Солженицына полна, безусловно, бедствий – но полна и великих возможностей, данных самому ярому врагу советской власти этой же советской властью.
Сейчас этому даже нет аналогов. Появись Солженицын сегодня – его, конечно, не посадили бы за его письмена, но и в упор не заметили бы. Подумаешь, строчит что-то графоман из провинции!
Вот, к примеру, из его биографии:
«Власти стали воспринимать Солженицына как серьёзного противника. В 1968 году, когда на Западе были опубликованы его романы «В круге первом» и «Раковый корпус», советская пресса начала пропагандистскую кампанию против автора вплоть до публикации в советской прессе «открытого письма Солженицыну» Дина Рида. Советские власти предлагали Солженицыну уехать из страны, но он отказался. В начале 1970-х годов в КГБ было создано специальное подразделение, занимавшееся оперативной разработкой Солженицына…»
Сегодня такая реклама обошлась бы «автору» во много миллионов долларов. Советская же власть ему это устроила бесплатно…
Советская власть находила врагов в писателях, потому что она реально их читала! Вместе с народом разделяла святую веру в силу слова – которая рассыпалась в прах в наши дни, когда у слова не осталось ни веса, ни авторитета.
У современных властей нет врагов-писателей, потому что эти власти и сами не читают ничего серьезного, и обществу не советуют. Они поняли, что сами же придавали писателям вес: царь, борясь всерьез против Льва Толстого, взращивал второго царя, а советская власть – окаянного Солженицына. Лишите их своей ненависти – посоветовал властям кто-то умный и циничный – и они тотчас сдуются…
ХХ век и предыдущие ему века держались на Слове и ритуальных плясках вокруг Слова. Солженицын – плоть от плоти века Слова. Но он, мечтавший о вечной литературной славе, знать, не догадывался: обрушение мечтательной советской власти и ее цензуры – будет и концом литературы, и Слова.
Солженицын наивно думал, что советская власть рухнет – а литература будет стоять в красном углу, на полочке…
Но в евроремонте мест для хранения книг не предусмотрено. В мире стяжательства и потребления, тараном которого для нас стал Солженицын, поиски какой-то общей истины и справедливости, невыразимой в долларах красоты слога – кажутся забавами идиотов. Солженицын победил – и стал не нужен.
Стал лишним для потреблядей, как и вся литература вместе взятая.
А он-то ждал согласия или возражения, почитания или ярости, комплиментов или проклятий… Но не того, что новые поколения, забывшие Книгу, увидят в нём бессмысленную и принудительную ветошь ЕГЭ, по поводу которой мечтают об одном: быстрее сдать и забыть…
В Солженицыне нельзя упрощённо видеть приспособленца, «ловившего струю». Струю он пустил сам – и упорно её держался. Другое дело – что это была за струя? Солженицын – не просто трепло, бездумно зачитывавшее бумажки из Госдепа (как большинство текущих «демократов»). Он – фронтовик-доброволец, нонконформист, в конце жизни не захотел сливаться с Ельциным (о чём Ельцин мечтал) – и попытался исправить что-то из ранее содеянного. Новый личный триумф раздражал Солженицына и нравился ему ещё меньше, чем прежний мир гонений.
Но чего главного не понял Солженицын?
Революция 1917 года была рывком человечества из мрачного подвала безысходности к Солнцу и свету. Давка на входе, при которой многих потоптали, и многих невинно – как раз и служит доказательством, как сильно рвались, как хотели прорваться.
Этого Солженицын не понял. Он выдумал сладкий дореволюционный мир взамен реального и удивился: зачем же такой мир растоптали дурацкие большевики?
Но следом за вымышленным добром появляется и вымышленное зло: злобная партия разрушителей, которая взяла и разломала все хорошее исключительно из личной жестокости.
Ну, а дальше чувство и фантазия стали подсказывать Солженицыну всё новые и новые пласты лжи, ложившиеся друг на друга. «Ненужная» революция, «бессмысленные» потрясения величайшей из исторических трансформаций – злили фантазёра, заставляли кольнуть побольнее ненавистный режим…
Он душой весь мир объемлет
И зовет на бой со злом…
А оно сидит и дремлет
У него же под седлом…
И вот усилиями солженицыных создано общество, в котором не говорят и не помнят. Здесь только шоу-шумы, воспринимаемые как ритмический фон, сопровождающий жрачку – и беспамятство, стирающее вчерашний день неумолимо.
Хотел ли этого Солженицын? Не думаю. Он лишь не понимал, что в своей враждебности ко всему советскому ковал и свой книжный провал.
Современной молодёжи равно скучны и гениальный Достоевский и сомнительный Солженицын. Советской власти любой Пастернак был страшен, лишь потому что она не хотела управлять дегенератами, мычащими дебилами. Как только появилась власть, которой стало по вкусу править дегенератами, все солженицыны и пастернаки слились в один унитаз…
Клеймя советскую власть, солженицыны мечтали, что её сменит некая новая власть – со всеми достоинствами советской, но без её недостатков и перегибов.
Именно так Солженицын видел царизм: советская власть – минус ее издержки и перегибы. Царь в Кремле думает о народе – а народ зачитывается Достоевским, Пастернаком и Солженицыным.
Дворянство, сгнившее и растлившееся до скопища обжор-тунеядцев – преображается на бумаге в совесть нации, в орден чести, в некую подретушированную хохломскими красками КПСС. И становится «идеальной номенклатурой» – в пику реальной…
А раз так – то Сталин, реальный победитель чумы рода человеческого, на той же бумаге оказывается безумцем, ломающим историю. Бумага всё стерпит – и потому она покорно принимает от Солженицына мир-перевёртыш, в котором взамен законов естества и природы действуют законы авторского произвола…
Конечно, будь прошлое и царизм такими, какими их нарисовал Солженицын – революция была бы излишним и бредовым событием. Да только реальное прошлое таким не было!
Когда наши реалии дохнули на Солженицына ельцинским перегаром, кровью, гноем и расчленёнкой страны – Солженицын испугался. Он стал дистанцироваться. Начал выдумывать, «как обустроить Россию» – не понимая, что его мнение уже никого не интересует. Кто правды не взыскует – тот к слову глух.
Пока солженицыны и пастернаки имели дело с властью, умевшей стыдиться и стесняться – они регулярно этих партократов вгоняли в краску. Но когда они столкнулись с воскрешением монстра XIX века, бесстыдным и равнодушным ко всему кроме наживы – их слова стали трелями забавных канареек.
И потому Солженицын стал пережитком ещё при жизни, уже в 90-х и «нулевых» годах. Он пытался бороться, но для Ельцина был уже совершенно безопасен.
Солженицын умер забытым и проклятым. Забыли его люди, разучившиеся читать. А прокляли те, которые увидели, что в итоге всех его рысканий народ читать и думать разучился. Прокляли его как составителя ложной карты, заведшей путешественников в тупик и безвылазное болото…
Повторюсь: может быть, он действительно верил во всё, что писал. Может быть, готов был подтвердить свою искренность на костре и на плахе.
Но объективной реальности безразличны как ваши выдумки, так и ваш героизм в их отстаивании. Объективная реальность требует, чтобы мышление ей соответствовало и отвечало на её объективные вызовы, а не на придуманные фантазёрами.
И когда благие якобы намерения вымостили дорогу в ад, уже поздно вопить, как Солженицын – «я не этого хотел».
