Вот такая жизнь…
Родина Людмилы Даниловны - белорусская деревня Бличино Гасьбинского сельсовета Городокского района. Жили, работали, учились отец, мать, Людмила и ее младший брат, который сейчас живет в Ленинградской области. Мирную жизнь перевернула война, ее семья оказалась среди сотен тысяч тех, кого принудительно выслали на работы в Германию.
- Я пять классов кончила только, и война началась, - вспоминает Людмила Даниловна. - И гонения начались... Папу у меня расстреляли еще дома немцы, массовый расстрел был мужиков, что помогали партизанам. Немцы окружили деревню, мужчин забрали и расстреляли. Похоронили их в Меже, хоть у нас в деревне и было кладбище свое, но нельзя было хоронить, боялись. Потому что немцы, когда узнают, что кого-то похоронят, они делали так: выкопают мертвых, яму выроют - или как раньше у нас погребы (ямы) с картошкой были - туда посложат головами вниз, ногами кверху, а ноги не закапывали, и часовых еще ставили, чтоб не раскапывали. Тифа боялись: "Тифус! Тифус!", а сами его и разводили, мухи же роями летали.
Мы загнаны были сперва в концлагерь в Барановичи, а тогда гоном гнали нас, как скотину до Германии. Где везли в вагонах... Мама, брат и я. Как пережили путь в Германию, кто знает? В Барановичах кормили кониной, лошадями битыми с фронта. Точнее это мясо ели украинцы, что на сторону фашистов перешли, а нам человечину варили. Тиф то свирепствовал. Умирали люди. Их немцы забирали, снимали кожу, особенно с женской груди ценилась у них на сумочки. Волосы на шиньоны обрезали... Вши ходили, мы их и не замечали уже. Представь, нары в три этажа из брусов, а брусов и не видно, все кишит насекомыми. Они ходят по нарам взад и вперед. А как в Германию ввезли, нам вшей то вывели. Раздели, мы идем строем, стоит немка, рядом ведро, что в нем - не знаю, и швабра. Она макнет швабру в ведро - хлоп ее на голову, хлоп в подмышки, хлоп в пах. Перед нами шла женщина с маленькой девочкой, ей немка голову обработала, а девочка руки растопырила, подмышки открывая. Немка засмеялась, и хлопнула ее по попе: иди, мол. А за оградой из сетки наша одежда висит - ее тоже обрабатывают.
Мы жили далеко. Вот кино про Штирлица (17 мгновений весны) показывают, вот там, эти горы, природа, погляжу - там мы были... Восемь километров железной дорогой от Франции. Работали на хозяина, на бауэра. Мама была сиделкой у старушки, а когда старушка умерла, мать с хозяином на виноградник ходила работать. Жил у них еще француз из пленных. Я у хозяина работала, ребяток его нянчила. Они не совсем маленькие были, уже в школу ходили, я их туда водила. Мне неплохо у хозяина было, ничего не скажу, относились хорошо, кормили - что своим детям, то и мне. Им пудинг варят, и мне варят. Хозяйка не дала мне носить робу, которую всем выдавали, а перешивала на меня свою, и даже учила меня шить на машинке. Нам выдавали выточенные из дерева башмаки, оденешь - хлоп, хлоп. Хозяйка взяла свои сапожки, длинные такие, со шнурками спереди, отнесла их переделать мне под ногу. Хозяева хотели меня оставить себе. Я немного выучила уже их язык и понимала: так как у них уже два сына было, они хотели меня удочерить. И паспорт у меня был немецкий, аусвайс этот, а вот у мамы и у брата, и у других просто была эсэсовская отметка в паспортах. Хозяин по годам был военнообязанный, но у него была сломана нога, в армию его не взяли, а так он конвоировал наших пленных. И он когда только надо туда, то наливает вино (у него же свои виноградники), и дает нашим пленным. Так они говорили, что мы стеной станем за Фрица (его Фрицем звали). Он хороший был. Тех пленных, которые работали на фабриках, кормили плохо. На гробовой фабрике работал двоюродный брат Фроси, украинки, моей подруги, что с нами вместе была. Нам разрешали в выходной туда ездить. Тогда я и научилась ездить на велосипеде. Бывало, хозяйка моя соберет колбасы, хлеба, бутербродов, и мы покатили. А в столовой фабричной не поймешь, что творится: в одном углу русская речь, в другом французская, в третьем польская. С нашей деревни многие на фабриках и на заводах работали. Те, кто работал на заводе, изготовлявшем оружие, рассказывали, что по возможности вредили, браковали.
Когда Гитлер издал приказ всех иностранцев уничтожить, стали сгонять в туннели и расстреливать. А мы радио слушали, где понимали, где не понимали - услышали это и стали убегать. У нас были 25-го года рождения товарищи, они много наших из плена выручили: одежду доставали у немцев, чтоб переодеться пленным из солдатской формы и тогда их выпускали в горы и они ютились кто где. Так вот у нас поляк был, мы его Йоська звали, тоже из плена вырученный, он офицер, наверное, был, знал где, он вывел нас по горам, к американцам, потому что оттуда мы к своим попасть никак не могли. Нас от линии фронта увезли сразу во Францию. Там мы прожили пять месяцев. Даже купались в реке Сене, вот как! А оттуда американцы нас самолетом переправили на родину. Мы по военным частям еще были какое-то время, при госпитале работали. Нам солдаты говорили: ой, милые, едете вы в пекло, там же ничего нет. Но дома у нас в деревне не все были сожженные, а людей много побито было, как нас в Германию угоняли... Домой явились - ничего нигде нет, жили в землянках, в колхозе ничего не платили. Выживали кто как мог. Нас тетя приютила в землянку. Первую хатку я сама рубила, совсем небольшую. Брат младше меня был. Папа был бы жив - совсем другое дело было бы, конечно. А так все на мне, на старшей.
Я работала на прицепе с трактористом, мужчиной самостоятельным. На болоте было дело, трактористы двое побились, поскандалили и один уехал. Меня попросили встать на его место. А я всегда приглядывалась к работе трактористов, тянуло меня к технике. И загнала трактор куда велели, мне говорят: иди ты на трактор работать, хоть хлеба подъешь. В колхозе не давали хлеба, а трактористам выписывали. По первости мой напарник все спрашивал: что ты не бежишь обедать? А я отговаривалась, что уже пообедала. А сама картошку печеную наберу из дома (она у нас родилась неплохо), да с толченым льняным семенем ела. Мне семя толченое очень нравилось. Он бывало мне молочка немного нальет, хлеба даст... А я льняное семя и в Усвятах уже собирала, ходила за ним к трактористам. Очень уж оно вкусно мне было.
Пошла в школу механизации сельского хозяйства. В Усвяты приехали - у меня прав нет, а диплом школы механизации есть, - смеется Людмила Даниловна. - Вернулась домой и работала на тяжелых тракторах. На гусеничных. Познакомилась с трактористом, сошлись, жили, и двоих детей нажили. Один мальчик маленьким умер, а второй сын вот вырос, сам уже в годах, меня ухаживает. У хозяина моего был рабочий стаж, а у меня колхозный, а колхозный в то время ни во что не считался, 12 рублей пенсии дадут, и живи, как хочешь. Тут нас знакомый в Усвяты позвал. Говорит, можно хозяину на стройку. Он и устроился, квартиру дали ему, а я работала в филиале радиозавода. Ну а как, на таких тракторах здесь уже не работали. Нужно было ехать учиться в Великие Луки пакеты клеить на машине. Отвезли меня туда на месяц, стали учить. Тогда надо было сварке учиться тоже, а я же на гусеничных тракторах работала, и варила сама, и ремонтировала, так учительница моя посмотрела на мои способности, да и говорит начальнику: что мы будем женщину эту держать, она не хуже меня все умеет. И поехала я обратно в Усвяты. На радиозаводе я научилась жгуты вязать шаблонные. Вот и на пенсию пошла с этого производства.
Сейчас хорошо мне живется, ничего не скажу, очень хорошо. Я инсульт перенесла, мне теперь много не под силу. Меня сын с невесткой очень хорошо ухаживают. Обидно одно: я все время работала, в огороде возилась, вязала, а сейчас этого не могу. За всю жизнь вон, полмира считай, проехала, а теперь "путешествую" разве что в соседнюю комнату. Вот такая жизнь…
На таких людях, как Людмила Даниловна Баранова держалась, и будет держаться наша страна.
А. Ходченкова